Тод Гринуэй - Праздношатание[Полная версия]
И сны, о которых мы теперь теоретизируем: демон ли это — движущая сила снов?
Несколько лет назад у меня был период, когда я записывал свои сны с тщательностью судебного репортера и даже написал на эту тему маленький памфлет. У меня теперь такое чувство, что у истоков этих ночных повествований стоит некий мошенник с собственным умом и безрассудным чувством юмора, некий Тиль Уленшпигель снов. Этот мошенник определенно владеет синтаксисом, как показывает открытка в витрине магазина в моем забытом сне, на которой большими черными буквами написано: «намочи меня слюни не пускай». По поводу случая на газоне в Торонто: сейчас я спрашиваю себя, был ли это тот самый демон–мошенник, роющийся во всякой всячине возможностей, соединяя, таким образом, безвредный словесный мусор, плавающий на поверхности мозга, чтобы я «сдвинулся», как сказали бы мы в шестидесятые? Он запросто состряпал бы такое из озорства.
Однако тот же самый мошенник сочинил мастерский сон, если можно так его назвать. Я видел индийский город, о котором я думал, как о Бенаресе. Везде была пыль, пыль цвета охры, люди в лохмотьях и мантиях цвета охры, но и здесь, и там, непроизвольно вкрапленные в пейзаж на заднем плане, лежали коровы, священные коровы Индии, и это было божественно. Это был самый яркий образ из всех виденных мною, наяву ли, во сне ли.
Недавний сон, для контраста. Он начался достаточно хорошо: неизвестная женщина и я играли в «десять пальцев» в большом темном пространстве, было впечатление, что в нем находились и другие люди. Мне стало известно, что другую женщину где–то в той же комнате задушили. Внезапно и я оказался там. Я пытаюсь разомкнуть пальцы, обхватившие ее горло. Но они — не пальцы, а узловатые корни дерева. И потом раздался вой, такой громкий и наполненный таким ужасом, что он заставил меня не только что проснуться, а чуть ли не вскочить на ноги.
Вой, который я слышал той ночью, есть вой, который и сейчас, и всегда раздается из горла всех сломленных людей в мире, замученных до предела и сверх его.
Эта два сна, взятые вместе, заставляют задать вопрос, который не я первый задаю.
В мире есть неописуемое великолепие и невообразимый ужас. Вмещает ли великолепие ужас? Если это так, то нам, возможно, есть на что надеяться. Но если великолепие — это лишь остров в море ужаса, тогда… надежды нет вообще?
Может быть, это демон–мошенник ставит такие глубокие, не имеющие ответа вопросы?
И, наконец, описать демона невозможно. Я очень хорошо знаю, как он на меня воздействовал, но не знаю, что он собой представляет. Я могу только сказать, что я с его проявлениями живу. Не более мне известно и то, что собой представляет мое собственное я. Я — это тоже кто–то (что–то), с кем мне приходится жить. Кто это — я? Этот вопрос заводит в недоступные глубины онтологии и языка, далее, чем хотелось бы.
Демон. Я ловлю себя на том, что суеверно задумываюсь о такой нелепости, как «может ли он меня слышать? знает ли он, что я о нем пишу?» На самом деле, очень трудно найти способ писать или даже думать о демоне. Возможно, он — один из тех самых «нечистых духов», которые донимали апостолов в Новом Завете? В Библии предполагается, что эти духи возникли в результате осквернения ритуала и могли быть исцелены ритуалом.
Я не хочу исцеляться от демона. Хотя я и хочу, чтобы он был мне понятен. Все это кажется несообразным. Как можно его описать — шпиона, каким–то образом внедрившегося в мозг, чтобы вместе с хозяином сосуществовать в пространстве хозяйского черепа?
Высказав все это, я должен был улыбнуться, потому что вспомнил, что несколько лет назад я‑таки слышал голос у себя в голове. Да, буквально. (Очевидный признак психоза, помните?) В момент тишины я вполне ясно услышал голос на расстоянии дюйма от поверхности моего левого виска, который сказал: «Приятное место!» Это был звучный приветливый голос одного из тех симпатичных молодых людей, которых мы теперь часто встречаем, одного из таких, каким и мне хотелось бы быть. Он говорил так, будто при этом с одобрением оглядывал хорошенькую квартиру.
Голос в голове? Что же, черт возьми, может объяснить это странное явление? Еще одна реприза от Тиля Уленшпигеля, мастера–импрессарио?
Я понимаю, что эти мои эксперименты и то, как я о них пишу, ничтожны, если сравнить их со всем тем насилием, которое существует в современном мире. Неудивительно, что в мире, беспомощном перед убийствами, мучениями и голодом, обусловленными 5000 лет иудаизма, 2000 лет христианства и 800 годов ислама, люди говорят о дьяволе, как о чистом зле. Но в этом есть некая переоценка.
Сатана был ангелом, находящимся в хороших отношениях с Богом даже по Новому Завету, как должно быть известно читающим Библию. Это он не мог вынести своего пребывания в тех же небесах, что и Бог и, следовательно, пал, или подпрыгнул, или был изгнан из поля зрения Бога и начал жить внизу и творить вред. Но все же ровно столько вреда, сколько позволял Бог. В конце концов, у нас монотеизм. «Черные мельницы сатаны» явились результатом по–настоящему сатанинской жадности, которая захлестнула некоторых людей в Мидлендсе, когда они увидели всю ту выгоду, которую можно получить от использования недавно открытого действия пара в применении к промышленному ткацкому станку. К сатане это никакого отношения не имело.
Сократ говорил, что демон всегда предупреждал его, когда он хотел сделать что–то неправильно. Много лет назад я понял, что соскальзываю к связи с женщиной, которую встретил по работе. В голове у меня была лишь сексуальная озабоченность. В течение нескольких дней, во все часы бодрствования у меня было явное чувство, что я не должен делать то, чего мне хотелось. Сигнал был ясен и отчетлив. Конечно, я его проигнорировал и, в любом случае, как баран, двигался вперед, и, конечно, все и вышло плохо. Я упустил шанс прекрасной дружбы. И сейчас, когда я снова читаю о том, что говорил Сократ о предупреждении демона перед неподобающим или глупым поступком, я понимаю — или, по крайней мере, могу что–то понять об этом неясном предмете.
Я вынужден принять присутствие демона, уже не как гипотезу, но как данность в своей жизни из–за двух случившихся в ней событий. То предупреждение — первое событие. Второе — это непререкаемая властность, с которым ОНО вмешалось под водой около пятидесяти лет назад и не позволило мне себя утопить.
Я родился не здесь
Я зарегистрированный член светского западного мира. Я умею пользоваться электронными игрушками, я уважаю рациональный образ мыслей до той поры, пока он работает, и я отдаю должное всем тем поколениям, которые трудились, страдали и проявляли инициативу, создав существующий ныне «подбитый мягкими подушками мир, через который мы здесь на западе дрейфуем в полусне», как сказал Джон Ралстон Сол в «Ублюдках Вольтера». Это общество, в котором я вырос.
Но я родился не здесь. Правда, что я появился на свет в Манитобе, и что мои родители были традиционными прихожанами церковной общины, и что я протестант до мозга костей; и тем не менее, получается, что я перебежчик. Я это знаю, потому что у меня отсутствует чувство личной вины. Абсолютно. В то же время, у меня хорошо развито ощущение, что я сделал что–то «не так», но совсем нет ощущения, что я согрешил. Мне известна теория первородного греха, но я ее не понимаю. Возможно, таким образом ограничен мой разум. Многие скажут, что это не единственное его ограничение.
В западном мире принимается, как должное, что, если Бог мертв, то и вина не имеет значения. Она, возможно, и не имеет значения, но из моды она не вышла. Вина отчетливо присутствует за шутками и осторожной иронией, с которой относятся к «религии», она постоянно звучит в рекламе (грызите леденцы без угрызения), и она проходит лейтмотивом через большинство современных академических работ по психоанализу и философии, хотя в этом случае понятие вины не ограничивается лишь христианской виной.
Я понимаю, что вина, по крайней мере, в христианстве, происходит от сознания нарушения правил поведения, но, что еще более важно, от наличия дурных мыслей. Я никогда полностью не понимал, как отцы ранней церкви могли преобразовать священнические запреты в недреманного контролера в сердце прихожанина. Пугая детей в раннем возрасте? Как бы оно ни было сделано, все это прошло через поколения, переместилось в протестантизм, сейчас уже потеряло корни и стало аморфным и все же осталось частью человеческого разума.
Несомненно, исключая мой — и, конечно, некоторых других людей. Вряд ли я одинок.
Вместо чувства вины я подвластен чувству стыда. Вряд ли имеется лучшее слово. У меня выраженное ощущение своей личности, и я чувствую, как оно искажается вследствие моих собственных поступков и моей собственной глупости и, начиная с тинейджерского возраста, моего неуклюжего поведения среди людей, отторжения тех, кто молчаливо предлагал мне помощь или просто желал поговорить. Я отвергал и дружбу, предлагаемую другими людьми. Я слышу раздраженный голос одного человека: «Тод, я пытаюсь тебе ПОМОЧЬ!» Мне не хватало других людей, и только по моей собственной вине. Я не бессердечный человек; я знаю, что я обижал людей и уходил, не пытаясь даже примириться с ними. Это навсегда оставляет зарубки на самоощущении.
